|
Помяните, православные, русского поэта из Архангельска Александра Роскова (1954-2011). Он трагически погиб аккурат в день пресловутой «независимости России», когда всяческие «звёзды шоу-бизнеса» голосили свои «шлягеры» на Красной Площади и когда клоун Жириновский лицемерно (для пиару) рявкнул на кладбище эпитафию расстрелянному полковнику Буданову. Саша переходил архангельский проспект Ломоносова и на него на скорости налетел лихач-мотоциклист, не имевший даже водительских прав. Как теперь после всего случившегося будет жить этот «отморозок», человеку с нормальной психикой представить невозможно. Я познакомился и подружился с Александром Росковым в апреле 2011 г. в Туле, на литературном фестивале «Золотой Витязь», где его наградили почётным «Золотым Дипломом» в номинации «Лучший Поэт». Земля тебе Русская пухом и Царствие тебе Небесное, мой дорогой друг и любимый поэт. Мне никогда не выплакать слёз по тебе. Почему смерть выбирает самых лучших и самых чистых душой, я не знаю. Почему те, по которым давно плачет если не могила, так тюрьма, всё ещё живут и продолжают гробить и мучить Россию, я тоже не знаю. За короткое время нашего знакомства я полюбил тебя, Саша. Буду любить всегда, до своего смертного часа и после него, если, конечно, душа не умирает, как сказано в Писании. Я каждый день с тобой разговариваю и делюсь самым сокровенным, потому что ты для меня живой, живее всех «мёртвых душ», которые преставились уже при жизни и просто обречённо ждут своей очереди в могильную яму. Прости нас за всё, если что было не так. Есенин сказал о себе: «Я - последний поэт деревни». Сергей Александрович поторопился. Самый безысходный плач, самый горький реквием по русской деревне я услышал в поэзии Александра Роскова. Сердце обливается кровью, когда читаешь его стихи о повесившейся от безденежья и безысходности старухе, о деревенском старике, которого везут умирать в богадельню, о заливающих горе палёной водкой деревенских мужиках, оставшихся после развала колхозов без работы, без надежды хоть на какую-то нормальную жизнь. Вот куда - в эти вымирающие северные деревни, на малую родину Александра Роскова надо бы съездить «на экскурсию» нашим правителям Путину и Медведеву, а не на показушные и помпезные «экономические форумы» в Давос да Питер. Буде понадобится какому-нибудь пытливому школяру знать историю горбачёвской «катастройки» и ельцинского погрома России, лучше всего изучать её не по учебникам и не по книжкам продажных щелкопёров, а по стихам Александра Роскова. Они должны быть в каждом школьном учебнике.Поверьте мне как историку литературы: Александр Росков - поэт даже более трагичный и пронзительный, чем Николай Рубцов. Трагична не только его судьба, но и поэзия. Большое видится на расстоянье. Плачу и горюю, Саша, по тебе. Слёзы застилают глаза и комок в горле. Вот одни из лучших стихотворений Александра Роскова о гибнущей русской деревне, о нашей Родине. Первое из них начинается строкой «Человек должен жить...» Так Александр Росков назвал одну из своих поэтических книг, следуя завету Гоголя, однажды сказавшего: «Искусство есть водворение в душу стройности и порядка, а не смущения и расстройства. Искусство есть примирение с жизнью». С жизнью, но не со смертью.
Дмитрий Нечаенко
***
Человек должен жить на природе, на виду у Господних небес, где прямая тропинка уводит от крыльца прямо в поле и в лес.
Где над крышами изб и скворешен ветви старых берёз шелестят. И он должен быть чуточку грешен, но не более, нежели свят.
Человек должен жить и трудиться на себя - не на светскую знать. И не знать, что творится в столицах, иль стараться об этом не знать.
Он, в ладу и в согласье с природой, на виду у лесов и полей должен дважды в течение года за деревней встречать журавлей.
А когда по окрестностям свищет, сеет вьюга морозную смерть, человек должен в тёплом жилище на огонь возле печки смотреть.
И наверное так, между прочим, о неблизкой мечтая весне, он в февральские длинные ночи должен ангела видеть во сне.
А когда по скончанию века он покинет отеческий край, ангел душу того человека унесёт, как положено, в рай.
Детство
Домов в деревне было семь,
***
Санный мастер дядя Ваня Дедов – жить перебрались из захолустья когда трактом ехали цыгане – (видимо, их почта разносила – И всегда – зимой, всегда – по снегу, потому, наверно, что цыгане Мы – из любопытства, не без страха громоздились, шубы из овчины. А цыганки по домам – на счастье, И теперь, когда везут цыгане Будто снова вижу: дядя Ваня И как мы с мальчишками елозим
Журавли
Северный вокзал. Толпа людская «Прибыл скорый поезд из Пекина», - Постоял у бортика над входом Вот идёт к автобусной стоянке Осень листья носит по столице.
Может, с того самого болота - Милые! Удачи вам, успеха
***
Увозили деда в богадельню - жутко выла дедова собака. Дед смотрел печально на деревню, щурился на солнышко и плакал.
Красный крест. Зелёная карета. Две медички в девственных халатах мяли в нервных пальцах сигареты, в сторону смотрели виновато.
И толпа в какой-то скорбной спячке молча наблюдала ту картину. Плакал дед: «Собачка ты, собачка... Пожалейте, бабы, животину...»
Одинок был дед и стар годами. Жизнь прошла ни в чём - в нужде, в заботах. ... Ласточки кружились над домами, ласточки готовились к отлёту.
Пророчество
Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки великая Русь...
Государственный гимн СССР
И, как видно, напрасно сплотила.... О, Россия! - видать неспроста отлучила нечистая сила твой народ от Исуса Христа.
И вчерашние кровные братья по укромным углам, втихаря крест готовят тебе - для распятья. Но - о дружбе в глаза говорят.
Всё как в Новом Завете: Иуда объявился, он здесь, среди нас. И пока - разговоры, покуда шум да гам, он Россию предаст.
Прокуратор ладони обмоет, оглядев разношёрстную рать. Эта рать, обезумевши, взвоет кровожадно и злобно: «Распять!»
И, не зная, какой катастрофой обернутся деяния те, рать Россию введёт на Голгофу и распнёт, как Христа, на кресте.
И отметит гульбой и весельем день распятья лукавый народ. Но за смертью придёт воскресенье, воскресенье, конечно, придёт...
Про дядю Колю
Может, так назначено природой,
* Юрий Левитан – легендарный диктор советского радио, читавший главные официальные сообщения, в том числе сводки Совинформбюро в годы Великой Отечественной войны.
***
Отшумели в деревне метели, и ручьи отбежали, звеня. Без меня журавли прилетели, да и лето пришло без меня.
За деревней всё так же уныло зреет в поле не рожь, а осот. Да на кладбище восемь могилок за прошедший добавилось год.
Кто – от старости, кто по болезни, кто по пьянке (наш русский недуг!) в гроб сыграл… А один мой ровесник от своих – жизнь замучила – рук.
За год восемь могил – это много. Вся деревня – дворов пятьдесят. Потому-то печаль и тревога по-над каждым домишком висят.
«Что за мор?» – земляков я пытаю. Чуя жалость в вопросе моём, отвечают: «Да жись-то худая, потому, понимаешь, и мрём.
Прежде будущность нас не страшила и не плакались мы на судьбу. А теперь… с горя хряпнешь, вон, «шила»* и уснёшь на погосте в гробу.
Видишь сам же: не пашем, не сеем. Ладно, если б одни только мы, но такое по всей, вон, Рассее. Дай-ка сотенку лучше – взаймы…»
Отказать землякам я не смею, сто рублей для меня – не вопрос. Сам не раз ведь зелёному змею вместе с ними накручивал хвост.
Пусть они мне и не одногодки, пусть помладше – в том разницы нет… «Да не «шила» купите, а водки!» - им, счастливым, бросаю я вслед.
Моя реплика их рассмешила: - Сам похмельным-то что, не бывал? ... Ну, конечно, они купят «шила» – и дешевле, и бьёт наповал!
Наповал – пол мужицкой России за десяток – не более – лет не небесные стрелы скосили, и не полчища вражии - нет! -
а вот это проклятое «шило», безысходность, нужда да тоска… И какие-то восемь могилок для страны моей, что широка,
как в той песне – оно не смертельно, капля в море, не более – да. Но в масштабе деревни отдельной это – много, и это – беда
для меня. С каждым холмиком новым, с каждой новой могилкою – с ней разрушается жизни основа, и становится меньше, бедней
мир мой - мир деревенский, любимый мной вчера, и сегодня, и впредь, всё страшнее и больше делимый на неё – беспощадную смерть.
Сколько этому миру осталось? Неужели он – мимо и прочь?.. На душе – и тревога, и жалость, и бессилие чем-то помочь ...
* «шило» - технический спирт, который можно задёшево купить в каждой северной деревне.
***
Посредине горя и разрухи, в нищете погрязнув и в тоске, древняя повесилась старуха на шелковом тонком пояске.
Прибралась, помылась перед смертью, чистое надела бельецо. В жёлтенький потрёпаный конвертик краткое вложила письмецо:
«Третий месяц денег не видала... Хлеба нет... Господь прибрал родню... Хватит. Пожила и пострадала. Никого в уходе не виню».
На дверную ручку у порога пояс навязала не спеша... И теперь под крылышком у Бога греется старухина душа.
Ключник Пётр ей чаю наливает под весёлый щебет райских птиц. (Знайте, в ад кромешный посылают далеко не всех самоубийц -
истинно!)... А одесную Бога, то есть у престола, рядом с Ним у предела райского чертога хмурый восседает серафим.
Он, согласно чину, ладно сложен: крылья - и какие! - вместо плеч. На бедре его торчит из ножен огненный, широкий, длинный меч.
Говорит он медленно и глухо, в сторону Земли грозя перстом: мол, за смерть ужасную старухи есть с кого спросить на свете том.
Мы про перст его - ни сном, ни духом, будний нас несёт круговорот. И что там - какая-то старуха? - без неё достаточно хлопот.
Лишь бы выжить нам среди живущих тут, на грешной матушке-Земле. Что уж говорить про власть имущих, на «местах» сидящих и в Кремле.
Им бы сладко пить да сладко кушать, делать вид: «А мы здесь ни при чём!» ... Знайте, он придёт по наши души - серафим с пылающим мечом.
***
Родина моя, моя деревня! Как давно-давно я не был тут... От неё остались лишь деревья, поле да заросший тиной пруд.
Кулики над ним летают, свищут, славят жизнь у этого пруда. А на месте нашего жилища лопухи растут да лебеда.
И такое тут царит безлюдье - родина, узнай меня, приветь! - хочется упасть на землю грудью и по-бабьи, в голос зареветь.
Жаль, что я пришёл сюда тверёзый, а не то бы, куликам на смех... Посидел под сломанной берёзой, вспомнил обо всём и обо всех.
Обо всех, кто жив и кого нету вспомнил... Сосчитал по именам. Высмолил четыре сигареты, грустно посмотрел по сторонам.
Посмотрел, как ёлки мирно дремлют над земным суровым бытиём, как сидит на камне, вросшем в землю, детство деревенское моё.
Я его рукой своей потрогал. Уходя, перекрестился я: до свиданья! Оставайся с Богом родина безлюдная моя...
***
... А на кладбище сельском такая стоит тишина, что звенит в каждом ухе, и входишь в ворота с опаской. Тихо здесь до того, даже слышно, как трескает на ещё свежих крестах голубая и синяя краска.
В голубое и синее красят здесь люди кресты - в цвет Господних небес и ворот благодатного рая. Возле холмиков старых рябин и черёмух кусты, осыпаясь на них, жёлто-красным огнём догорают.
И кузнечик стрекочет, и шмель на могилке жужжит. Бабье-летний денёчек паучью повысветил пряжу... Полдеревни - пол-нашей на кладбище этом лежит, и ещё полдеревни сюда обязательно ляжет.
От оградки к оградке, от холмика к холмику я потихоньку пойду, осторожно куря сигарету, земляков узнавая на снимках... И детства друзья глянут вдруг на меня с аккуратных надгробных портретов.
И один, и второй... Вот и третий... В знакомых глазах - ни намёка на смерть, на загробную жизнь - ни намёка. На живого - меня, на живые поля и леса они смотрят с крестов из-под дождиком вымытых стёкол.
На могилах по рюмке стоит из простого стекла - поминальная рюмка и тут же - бутылка пустая. Не за ней ли, друзья, ваша горькая жизнь протекла? - Ну-ка, память свою я у ваших крестов полистаю.
Колька, Сашка, Серёга... Мальчишки... Потом - мужики... И - один за другим - на погост, не своими ногами. Приезжая сюда, я уже не подам вам руки, не спрошу «как дела?» и не выпью по рюмочке с вами.
Я-то вот он - живой... И я в вашу пришёл тишину потому что хожу, как и всякий из смертных - под Богом. И у ваших могил потихонечку вас помяну, посмотрю вам в глаза за стекло, Колька, Сашка, Серёга...
Цвет такой у крестов - как у неба сентябрьского цвет. Тишина на погосте такая - звенит в каждом ухе. Смерть - особый предмет. Но и жизнь есть - особый предмет, жизнь кипит в каждой твари - в шмеле вон, в кузнечике, в мухе!
Есть у Господа нашего тайное дело одно: да, с одной стороны сотворил не бессмертными нас Он. А с другой стороны - хорошо то, что знать не дано нам ни года, ни дня, ни - тем более - смертного часа...
Воспоминание о детстве
... Как у большой дороги жили мы И здесь росли берёзы у крыльца в две стороны - на запад и восток... столь редкие ещё в те времена, и лошади. Я помню лошадей - не били их вожжами по спине смотреть в конец дороги, и - в другой... терять его из виду... Сознавать И самовар поставит на крыльце, и в лес уйдёт... И встанет поутру |
